Иными словами, Джеймс утверждает, что апокрифические Евангелия оставляют желать лучшего. И это правда. Те из них, которые вошли в собрание Джеймса, по большей части далеко уступают Матфею, Марку и Луке ясностью и силой, а Иоанну — поэтичностью. В них тоже попадаются замечательные отрывки, но в основном это просто мешанина не слишком интересных историй, изречений, увещеваний и сказок, читать которые — занятие трудное и малоприятное.

Другую точку зрения на ценность «исключенных» из канона Евангелий отстаивает Элейн Пейджелс — издательница «Гностических евангелий» (1979), благодаря которым многие читатели познакомились с текстами, найденными в Наг-Хаммади (Египет) в 1945 году. Опираясь на новые источники (доступа к которым, разумеется, не было у М. Р. Джеймса), Пейджелс намекает, что эти Евангелия были объявлены неканоническими по другой причине: «Почему эти тексты были исключены из канона и запрещены как „еретические“? Из-за чего их сочли настолько опасными?»

Некоторые из этих новооткрытых Евангелий очень увлекательны. Но меня интересовали не столько ереси и опасности, сколько простое и ясное повествование, и в первую очередь я хотел вновь обратиться к тем историям, которые знал еще ребенком. Так что я вернулся к Матфею, Марку, Луке и Иоанну.

Я посмотрел на Евангелия просто как на истории, и меня поразило, насколько они не похожи на большинство других нарративов. Это не биографии: слишком уж многое из жизни главного героя евангелисты оставляют без внимания, сосредоточиваясь, по существу, на последних двух годах его деятельности. Это и не романы: здесь нет ни типичного для романов психологизма, ни внимания к эмоциональной жизни персонажей, ни описаний внешности. Как выглядел Иисус? Неизвестно. Нет и пейзажей; в одном из эпизодов речь идет о буре, но других упоминаний о погоде мы в Евангелиях не найдем, а между тем романисты обожают описывать погоду. Лаконичностью и повышенным вниманием к развитию событий Евангелия напоминают народные сказки и баллады, однако цель у них совершенно иная: они рассказывают нам о том, во что мы должны верить.

Проблема, однако, в том, что многие вещи, в которые они требуют верить, противоречат друг другу.

В Евангелии от Иоанна Иисус изгоняет торговцев из храма на начальном этапе своего пути, а остальные Евангелия утверждают, что это произошло незадолго до распятия. В одном месте Иисус призывает своих слушателей не заботиться о завтрашнем дне, а в другом осуждает неразумных дев, позабывших запастись маслом для светильников. Сегодня он благословляет миротворцев, а завтра заявляет, что пришел принести не мир, но меч.

Разумеется, у Церкви было две тысячи лет, чтобы разрешить подобные парадоксы, и в наши дни уже нет недостатка в гладких и прилизанных интерпретациях, вкладывающих в евангельские истории ясный, непротиворечивый смысл — на тот случай, если вам интересно.

Во что верю лично я? Я верю, что в начале нашей эры в стране, которая позже стала называться Палестиной, жил человек по имени Иисус.

Я верю, что он был необыкновенно проницательным и мощным духовным учителем, а также замечательным рассказчиком и гениальным афористом. Чтобы сочинить, например, историю про доброго самаритянина — такую историю, которую, единожды услышав, сможет пересказать любой и которая доносит до слушателя свой нравственный посыл с незабываемой силой, — нужно быть гением. Чтобы велеть слушателям вынуть бревно из собственного глаза, прежде чем осуждать пылинку в чужом глазу, нужна блестящая находчивость оратора в сочетании с чисто земным чутьем на физическую реальность, а такое сочетание — тоже признак гениальности. По-видимому, последние пару лет своей жизни Иисус странствовал по дорогам Галилеи, Самарии и Иудеи, проповедуя и собирая вокруг себя учеников, пока, наконец, оккупационные римские власти не схватили и не казнили его по политическим причинам.

Один из главных пунктов учения Иисуса, по-видимому, заключался в том, что Царство Божье на земле должно наступить очень скоро. Полагаю, на этот счет он ошибался: прошло уже две тысячи лет, а Царство Божье так и не настало. И если бы Иисуса не казнили, скорее всего, ему пришлось бы объяснять, почему его пророчество не сбылось, а это в свою очередь могло бы сказаться роковым образом на всей его проповеди.

Кроме того, меня интересовала еще такая вещь: в Евангелиях есть места, которые воспринимаются как художественный вымысел. В основном евангельское повествование описывает такие эпизоды, в которых, помимо Иисуса, присутствуют и другие люди, выступающие очевидцами событий. Даже такие странные и маловероятные происшествия, как Преображение, происходят при свидетелях. Всегда есть кто-то, кто может засвидетельствовать правдивость повествования.

Но в двух ситуациях Иисус изображен в одиночестве. Первая из них — эпизод в пустыне, когда к Иисусу приходит Сатана и безуспешно пытается искусить его. Откуда авторы Евангелия узнали, что ответил Сатане Иисус? По логике вещей, они могли об этом узнать только со слов самого Иисуса, но как, по-вашему, насколько это вероятно? Ведь Иисус никому ничего не рассказывает о себе.

Вторая ситуация — когда Иисус в ночь перед арестом приходит с тремя учениками (Петром, Иаковом и Иоанном) в Гефсиманский сад. Здесь он велит ученикам подождать его, а сам отходит в сторону, на расстояние броска камня, и возносит молитву. В Евангелиях приводятся слова, в которых он молился, а Лука сообщает даже, что пот его был как капли крови, падающие наземь. Для таких подробностей нужен взгляд очевидца, стоящего совсем рядом. Но все три евангелиста, описывающих моление Иисуса, — Матфей, Марк и Лука, утверждают, что ученики при этом заснули, и Иисусу пришлось будить их. Если все они спали, то ни один из них не мог услышать молитву, увидеть капли пота, похожие на кровь, и узреть ангела, который, по словам Луки, сошел к Иисусу с небес, чтобы укрепить его. Рассказать ученикам о происшедшем Иисус тоже не мог: на это просто не было времени. Его сразу же схватили и увели, и говорить с ним ученикам больше не довелось. Откуда же евангелисты все это узнали?

Так или иначе, эти два отрывка мне кажутся художественным вымыслом. Первый слишком похож на примитивные дебаты в школьном дискуссионном кружке, а второй исполнен глубокого и трогательного психологического драматизма, но коль скоро евангелисты не удосужились представить хоть какие-нибудь свидетельства или назвать имена очевидцев, я не могу относиться к этому эпизоду иначе, как к вымышленному.

Далее, в самом имени «Иисус Христос» заключена проблема. У меня сложилось впечатление, что Иисус и Христос — это не одно то же. Был человек по имени Иисус, о котором повествуют Евангелия, а был некто иной — Христос, то есть Мессия, который фигурирует главным образом, в Деяниях апостолов. В посланиях Павла термин «Христос» встречается около ста пятидесяти раз, а имя «Иисус» — всего около тридцати. Очевидно, Христос интересовал Павла больше: со времени распятия прошло уже целое поколение, и человек начал уступать место мифу.